Книга Сегодня я спасла весь мир - Елена Климова

Антон отвешивает издевательский поклон. Поворачивается ко мне.

— Что это за жиробасина? — говорит он громко. — Подружка твоя, что ли?

— Ну как бы не то чтобы…

— Эй, Антон! А ты откуда к нам перешёл? — подскакивает Ева.

— Из девятой.

— А у вас в девятой все мальчики такие интересные?

О, Ева в своём репертуаре. У неё же есть парень, как его… Миша? Или Дима? Забыла. Она их меняет чаще, чем моргает. Всех и не упомнишь.

— Нет, — отвечает Антон и слегка улыбается, — я один такой. Самый лучший.

Надо же, какой зазнайка, мальчик-одуванчик! Ничего-то в тебе особенного нет. Разве что глаза. Такого оттенка, что и не опишешь. Как небо. Только по сравнению с ними даже небо меркнет.

Джентльмен Полина смотрит на меня, как раненая антилопа. Сама виновата. Никто не просил её напяливать мужскую одежду, а потом строить из себя мученицу. Раз выделяешься — будь готова, что тебя не поймут.

***

Мама гнездится в кресле с ноутом и косится в телик. Не представляю, как она умудряется смотреть в два экрана сразу. Ведь работа у неё — мозги сломаешь. Мама — программистка. Я пыталась понять, чем она занимается, но ничего не вышло. То ли создаёт искусственный разум, то ли учит компьютер стать человеком… Слишком сложно! Но ей вроде бы нравится. Иначе зачем сидеть за ноутом почти круглые сутки? Я бы свихнулась от работы, которая не по душе.

По телику документалка про биатлон. Мама его обожает, а я — не особо. Не люблю, когда стреляют, даже если по мишеням, а не в живых людей. А если бы вместо винтовки был фотоаппарат — другое дело. Я бы побегала с ним на лыжах. Вот тебе задачка: и приди первой, и поймай удачный кадр. Круто я придумала? А фоткать я люблю, потому что папа любил. Правда, на хороший фотик нету денег, поэтому я пока для тренировки щёлкаю на телефон. Хотя я думаю, что мама могла бы и раскошелиться на фотик: это же не придурь, а всерьёз! Но канючить бесполезно. Я пробовала — ничего не вышло. Потому что еда и обувь, понимаете ли, важнее. Да ладно! В школе только и твердят, как важно духовно развиваться. А фотик, в отличие от новых сапог, помог бы моему духовному развитию. Факт! Я могу и в старых ходить. Тем лучше: ноги будут медленнее расти. Не хочу шлёпать с сороковым размерчиком!

Кино кончилось. Мама выключает телевизор и опять трещит клавишами. А на меня напало сентиментальное настроение. Я кутаюсь в плед и прошу:

— Мам, а расскажи опять про коростеля!

Моя любимая история о папе — как он придумал мне прозвище. Готова слушать её бесконечно. Никогда не надоедает. А мама рассказывает её снова и снова и не спрашивает: «Что, опять?»

— Папа тебя очень любил. Целовал, на руках носил. А ты не хотела сидеть на руках. В коляске тоже поднимала рёв. Как только научилась ходить — ходила всюду сама. Поэтому папа и стал тебя звать коростель.

— А почему коростель? — спрашиваю я, потягиваясь под пледом.

— Потому что он ходит пешком, а не летает.

— Да ладно? — Я делаю вид, что удивляюсь. — Как страус?

— Не совсем. Страус не умеет летать. А коростель умеет, но не любит. Он больше бегает. Говорят, он приходит к нам из Африки пешком.

— Правда?

— Кто знает. Может, как-нибудь пойдёшь пешком за коростелём, тогда сама и узнаешь. Чоп-чоп, правой-левой! Где там Африка? — Мама бросает ноутбук и щекочет меня. — Здесь? Или здесь? А может, тут?

Я хохочу и отбиваюсь. Я и сейчас люблю ходить. И бегать. На физре я всех обгоняю. Только Ларионова меня обходит. Но она с детства занимается лёгкой атлетикой, так что это не в счёт. Пусть нос не задирает. Зато среди любителей я первая. Даже лучше многих пацанов. Жаль, папа не видит. Он бы мной гордился!

— Грустно, что папа умер, — говорю я вполголоса. — И жалко, что фотографий почти нет.

— Что поделать, — отвечает мама. — Огонь — беспощадная штука.

Эту историю я тоже слышала не раз. Но не прошу её пересказывать. Слишком больно. Мы жили втроём: маленькая я, папа и мама. А потом случился пожар. Квартира сгорела. Мама со мной переехала к ба, а папа отправился в Москву, к своим родным. Хотел устроиться фотографом в газету, накопить денег и забрать нас. Но ничего не вышло. Его сбила машина, и он погиб. Там и похоронили. Его родные тоже умерли. Вот и всё. Есть только мама, ба и я. А папы нет. Ничего от него не осталось. Только одна-единственная фотография.

— Неужели больше ни одной не сохранилось?

— Нет, милая. Хотя… Есть ещё одна.

— Где же она?

— Нашла! Вот! — Мама нажимает мне на нос.

— Хи-хи! Я похожа на папу?

— Похожа. У тебя глаза — в точности как у него.

Я сворачиваюсь клубком. Я видела тысячи папиных снимков, а его лицо есть только на одном. Папа с мамой посреди солнечного парка. Наверно, весной: тополиные листья такие яркие и блестящие. Мама в любимом изумрудном платье, которое надевает только по праздникам, держит сахарную вату. А папа — молодой и красивый — стоит, улыбаясь, со мной на руках. Точнее, на руке: вторую зачем-то убрал за спину. Что он там держит? Не пойму. Вижу только зелёное пятнышко. Вот какой он сильный. Был… Наверно, и одним мизинцем меня бы поднял. А у крохотной меня недовольное лицо. Я кривлюсь и того и гляди заплачу. Эх! Если бы я знала, что мы так мало будем вместе, — сидела бы смирно, а не ходила пешком, как коростель. Вот бы кто изобрёл машину времени. Я бы отправилась в прошлое. Обнять папу, сказать: смотри, вот я какая! Ты мной гордишься? А он бы ответил: конечно, да! Ты вся в меня. Моя замечательная, любимая дочь…

Мои мечты о прекрасном прошлом прерывает жестокое настоящее в виде ба:

— Катерина, ужинать!

— Да я не хочу пока!

— Что случилось? Почему? Надо обязательно кушать, иначе желудок сам себя переварит! Марш на кухню!

Типичная ба. Если нет аппетита — я умираю от истощения. Опаздываю из школы — меня расчленил маньяк. Проще сдаться, чем её переспорить. Я недовольно тащусь на кухню, где меня поджидает тарелка с салатом и котлетами и стопка блинов.

Появляется мама, забирает чайный пакетик из моей кружки, кладёт в свою, заливает кипятком. Сколько вижу — никак не привыкну.

— Как ты можешь пить эту гадость? Там уже весь чай выварился!

— Меня устраивает.

— Ещё и без сахара! Фу!

— О вкусах не спорят.

Мама запихивает в рот целый блин разом и уходит с кружкой работать. Ба стоит над душой, как коршун:

— Катерина, ешь!

— Да ем я, ем!

Блины ба делает — пальчики оближешь, вот только слишком жирные. Масла в них бухает уйму. Говорила ей класть поменьше, говорила — без толку. Только твердит: «Ешь, пока не потолсте́шь!» Ха! Мечта всей жизни просто! Не хочу стать такой, как Полина. Вряд ли Антон будет смотреть на меня так, как сегодня, если я разжирею.

А мне бы хотелось, чтобы он на меня посмотрел. Ещё хотя бы разик.

***

На календаре сентябрь, а солнце шпарит, словно летом, и сидеть за партой совершенно неохота. Но учителя не дают нам пощады. А могли бы пожалеть неокрепшие детские организмы: всё-таки первая учебная неделя! Но нет, как же, дождёшься от них.

Зайчикова, наша биологичка, на первом же уроке выдала:

— Начало года — не повод расслабляться. Так что сегодня — проверочная работа.

Вот так сюрприз!

— У-у-у… — несётся с задних рядов.

— Это что, шутка? — ноет Курочкин.

— Хочу выяснить, что после каникул осталось в ваших головах. — Зайчикова пролетает меж рядов и раздаёт задания. — Приступайте. У вас двадцать минут.

— А листочки одинарные или двойные?

— Да хоть на туалетной бумаге пишите. Мне главное — ответы.

— Можно выйти? — Антон тянет руку и, дождавшись разрешения, выбегает из класса.

Что за подстава! Я люблю биологию, но в голове сейчас гуляет ветер. Из биологического там — одни тараканы. Хотя, похоже, с недавних пор в животе ещё и бабочки завелись… Нет, не будем об этом. Бабочки в животе: кто вообще такое придумал? Волосатые, противные, с лапками, шуршат… Гадость! Факт!

Антон возвращается. Я откидываюсь на стул и кошусь